13:41

Лауреаты Нобелевской премии 2012 года: медицина, физика, химия

Медицина и физиология

Комментирует Евгений ШЕВАЛЬ,
кандидат биологических наук, старший научный сотрудник НИИ физико-химической биологии имени А.Н. Белозерского МГУ

Лауреатами Нобелевской премии в области физиологии и медицины в 2012 году стали британский ученый Джон Гердон и японский исследователь Синъя Яманака за «открытие возможности перепрограммирования зрелых клеток в плюрипотентные».

Если говорить проще, то работы этих ученых показали, что биологические часы возможно запустить вспять…
По мере развития организма животного потенциал развития клеток сужается. Если из оплодотворенной яйцеклетки можно получить любую клетку (это свойство называется плюрипотентностью), то потенциал соматических клеток резко ограничен. Нейрон не превратится в клетку кожи, а клетка кожи не превратится в кардиомиоцит. Наибольшим потенциалом среди соматических клеток обладают стволовые клетки, но и

Джон Гердон

Синъя Яманака

они способны давать начало ограниченному числу типов клеток (в данном случае говорят о мультипотентности стволовых клеток взрослого организма). Это такое своеобразное «дифференцировочное» старение на клеточном уровне. А старение — процесс необратимый. Так вот, работы лауреатов этого года показали, что все не так и все намного интересней.

Работа, опубликованная Джоном Гердоном в 1962 году (награда долго ждала героя), давно уже стала классической и приводится в любом серьезном учебнике эмбриологии. Суть проста. Была взята яйцеклетка лягушки, ядро в которой было «убито» облучением. В такую безъядерную клетку было подсажено ядро из клетки кишечника. И из такой гибридной клетки развивались головастики. Этот эксперимент, в частности, доказывал, что геном соматической клетки содержит всю ту информацию, которая есть в яйцеклетке, а значит, сужение потенций клеток в ходе развития не связано с кокой-то деградацией части генов. А следовательно, развитие можно обратить вспять, превратив соматическую клетку в плюрипотентную с помощью такой вот хирургии на клеточном уровне. Из этого эксперимента, в частности, берут начало все работы по клонированию животных.

Заслуга Синъя Яманака состоит в том, что ему первому удалось получить плюрипотентные клетки из зрелых соматических клеток, не используя эмбриональные клетки в качестве индуктора плюрипотентности. Активировав всего четыре гена, ему удалось превратить обычные дифференцированные клетки соединительной ткани в стволовые. Это и есть перепрограммирование соматических клеток, в результате которого получаются так называемые индуцированные стволовые клетки, которые потом могут дать начало практически любым клеткам взрослого организма. По сути, в данном случае происходит омоложение, так как расширение дифференцировочного потенциала — это и есть признак молодости на клеточном уровне.

Важность этих исследований состоит еще и в том, что подобный подход позволяет отказаться от работы с эмбриональным материалом. В случае с человеком это сопряжено с этическими проблемами. Если же создавать плюрипотентные клетки из соматических, то такого рода сложностей не возникает. А стволовые клетки можно использовать для восстановления поврежденных болезнью или состарившихся органов и тканей. В настоящее время многие рассчитывают, что на основе этих работ удастся разработать методы получения необходимых стволовых клеток для медицины. Это дает надежду на то, что многие неизлечимые в настоящее время болезни когда-нибудь будут побеждены.

Физика

Комментирует Сергей КУЛИК,
доктор физико-математических наук, профессор, заведующий лабораторией квантовой информации и квантовой оптики кафедры квантовой электроники физического факультета МГУ

Соавторы комментария:

профессор кафедры квантовой электроники
физического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, д.ф.-м.н.
 А.Н.Рубцов

младший научный сотрудник
физического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, к.ф.-м.н.
С.С. Страупе

Дэвид Уайнленд

Серж Арош

Нобелевскую премию по физике 2012 года получили американец Дэвид Уайнленд из Национального института стандартов и француз Серж Арош из Эколь Нормаль за «развитие основополагающих экспериментальных методов измерения и манипуляций над одиночными квантовыми системами».

Начиная с 20-х годов предыдущего столетия физики хорошо понимают, что микромир описывается законами квантовой механики. Однако выделить изолированную квантовую систему оказывается чрезвычайно сложно — она всегда стремится взаимодействовать с окружением. Поэтому исследования, проводимые в XX веке, в основном ограничивались ансамблями, содержащими большое число квантовых частиц. Начиная с 70–80-х годов XX столетия в распоряжении экспериментаторов оказались технологии, позволяющие хорошо изолировать квантовые системы от внешнего мира и контролировать их эволюцию. Развитые лауреатами экспериментальные методы позволяют управлять состоянием отдельных изолированных атомов с помощью одиночных фотонов и наоборот.

Отметим, что изоляцию квантовой системы от остального мира характеризует величина, называемая в физике добротностью (чем больше добротность, тем лучше изолирована система), а качество приготовления заданного состояния — температура системы (идеально приготовленная система должна иметь нулевую, т.е. минимально возможную температуру). Несколько впечатляющих цифр, характеризующих уровень достижений лауреатов: в экспериментах С. Ароша добротность резонаторов составляла 4х1010, а разработанная Д. Уайнлендом техника сателлитного охлаждения позволяет охлаждать ионы до температур порядка нанокельвинов. Для сравнения, добротность маятника механических часов составляет порядка 102–103, температура на высоте 10 000 метров составляет около 200 градусов по шкале Кельвина, а в космическом пространстве — единицы градусов Кельвина.

Эти результаты позволяют сделать первые шаги на пути к созданию вычислительных устройств нового типа — компьютеров и систем связи, использующих принципы квантовой механики для обработки информации. Фактически речь идет о систематических исследованиях возможностей физической реализации квантовых вычислений при помощи двух (близких) систем: на основе так называемой квантовой электродинамики резонаторов (Арош) и ионов и/или нейтральных атомов в ловушках (Уайнленд). Одним из практических достижений лауреатов, доступных уже сейчас, являются сверхточные часы, призванные стать новым мировым стандартом времени, обеспечивающим точность, на порядки превосходящую возможности современных цезиевых часов.

Другое возможное применение этих исследований заключается в создании так называемой квантовой памяти, которая позволит «записывать» квантовые состояния света на вещество, хранить там в течение длительного времени, а затем извлекать, когда это потребуется.

Идея квантовых неразрушающих измерений, во многом лежащая в основе экспериментальных достижений лауреатов, была впервые высказана профессором физического факультета МГУ Владимиром Борисовичем Брагинским и активно развивается и сегодня в его группе. Экспериментальные группы, занимающиеся как взаимодействием излучения с веществом на уровне одиночных фотонов, так и квантовой оптикой/квантовой информацией, плодотворно работают на кафедре квантовой электроники физфака МГУ. Теоретическая школа, занимающаяся проблемами взаимодействия излучения с веществом на квантовом уровне, связана с именем академика РАН Леонида Вениаминовича Келдыша, долгое время возглавлявшего кафедру квантовой электроники (в прошлом — кафедру квантовой радиофизики). Российская школа квантовой оптики, во многом обязана ее создателю — профессору физического факультета Давиду Николаевичу Клышко.

Химия

Комментирует Вадим Черезов, 
PhD, руководитель лаборатории на факультете молекулярной биологии института Скриппса (США)

Нобелевскую премию по химии в этом году получили два американских профессора — Роберт Лефковитц из университета Дьюка в Северной Каролине и Брайан Кобилка из Стэнфордского университета в Калифорнии — за исследования рецепторов, сопряженных с G-белками (GPCR — G-protein-coupled receptors).

GPCR являются передатчиками сигналов внутрь клеток, позволяя клеткам, различным органам и системам организма общаться друг с другом, а также получать информацию об окружающей среде. Существует около 800 различных GPCR, которые находятся в мембранах клеток человека и распознают

Роберт Лефковитц

Брайан Кобилка

широкий диапазон внеклеточных симулянтов, включающих ионы, гормоны, нейротрансмиттеры, пептиды и т.д. Примерами хорошо известных молекул, на которые реагируют рецепторы, являются адреналин, серотонин, дофамин, гистамин, кофеин, опиоиды, каннабиноиды, хемокины и многие другие. Рецепторы передают сигналы путем активирования ГТФ-связывающих белков (G-белков), которые, в свою очередь, запускают цепочки сложных внутриклеточных реакций.

Процессы, контролируемые GPCR, дают нам возможность видеть, ощущать запахи, реагировать на опасность, испытывать боль или чувствовать эйфорию, поддерживать кровяное давление и регулировать сердцебиение, т.е. все, что необходимо для функционирования организма. Иногда сигнальные процессы нарушаются, приводя к многочисленным и зачастую тяжелым заболеваниям. Многие заболевания, однако, можно излечить, воздействуя на рецепторы лекарственными препаратами. На самом деле около половины всех современных лекарств нацелены на рецепторы, сопряженные с G-белками. Таким образом, исследования, направленные на определения структуры GPCR рецепторов и механизмов передачи сигналов, должны позволить глубже понять причины многих заболеваний, а также дать толчок к разработке более эффективных лекарств с минимальными побочными эффектами.

История исследований GPCR насчитывает более 100 лет. Рецептор, реагирующий на свет — родопсин, — был, например, выделен в 1870 году немецким ученым Вильгельмом Кюне. К началу 70-х годов ХХ века было известно, что мышечные клетки можно активировать или тормозить путем воздействия определенными молекулами. Часть механизма внутриклеточных реакций тоже была известна, а также было ясно, что молекулы, возбуждающие клетки, не проникают внутрь клеток. Таким образом, было постулировано существование некоторой рецепторной субстанции, которая реагирует на внеклеточные молекулы и передает сигнал внутрь клеток.

Поиском этой неуловимой рецепторной субстанции и занялся Роберт Лефковитц, используя адреналин (гормон, возбуждающий клетки) со встроенным радиоактивным изотопом йода. Эти исследования позволили определить, что адреналин связывается с некоторым белком на поверхности клетки, или рецептором. То, что сигнал внутри клетки передается путем активирования G-белков, было к этому времени уже обнаружено Родбеллом и Гиллманом (за что оба ученых получили Нобелевскую премию по медицине в 1994 году). Таким образом, белки, реагирующие на внеклеточные стимулы, были названы рецепторами, сопряженными с G-белками, и несколько таких рецепторов было идентифицировано.

Однако выделение и определение аминокислотной последовательности GPCR оставалось большой проблемой, поскольку все рецепторы — за исключением родопсина — производятся клетками в исключительно низком количестве. Впервые выделить и определить последовательность бета-адренорецептора (рецептора, реагирующего на адреналин) удалось в 1986 году опять же в лаборатории Лефковитца с участием Брайана Кобилки, проводившего постдокторальные исследования. Клонирование принесло большой сюрприз: анализ аминокислотной последовательности показал, что адренорецептор очень похож на зрительный рецептор, родопсин (исследования структуры которого были более продвинуты благодаря работам нескольких лабораторий, включая советских ученых под руководством Юрия Овчинникова).

Эти исследования показали, что рецепторы с совершенно различными функциями могут быть близкими родственниками и что, возможно, существуют и другие рецепторы с похожей структурой. Действительно, секвенирование генома человека позволило обнаружить более 800 генов, кодирующих GPCR. Стало ясно, что передача сигналов с помощью GPCR является универсальным механизмом общения между клетками и клеток с окружающей средой.

Для того чтобы полностью понять механизм работы GPCR, необходимо было знание их пространственной структуры с атомным разрешением. Такие структуры можно получить только с помощью рентгеноструктурного анализа, требующего выращивания высокоупорядоченных кристаллов. GPCR, однако, были знамениты за их сопротивление к кристаллизации, несмотря на упорные труды многих лабораторий мира. Первую структуру GPCR получил Пальчевский в 2000 году, закристаллизовав тот же родопсин, который является наиболее стабильным и наименее подвижным из всех GPCR. Понадобилось еще 7 лет, прежде чем была определена первая структура человеческого рецептора, реагирующего на адреналин.

Мне посчастливилось принимать участие в этих исследованиях. В 2006 году я начал работать в лаборатории Рэя Стивенса в институте Скриппса в Ла-Хойя, который сотрудничал с Брайаном Кобилка в определении структуры бета-адренорецептора. Кобилка работал над стабилизацией адренорецептора путем молекулярного инжиниринга, лаборатория Стивенса пыталась его кристаллизовать. Спустя несколько месяцев мне удалось закристаллизовать модифицированный рецептор, используя специальный метод кристаллизации в липидной кубической фазе с использованием холестерина, который я совершенствовал в течение нескольких предыдущих лет. За последние 5 лет структуры 15 различных GPCR были определены — в основном лабораториями Кобилки и Стивенса. Наконец, в 2011 году Кобилке удалось зафиксировать в кристалле целиком сигнальный комплекс между активированным бета-адренорецептором G-белком и определить его структуру, что дало возможность ближе расcмотреть процесс передачи сигнала от рецептора к G-белку.

Таким образом, благодаря героическим усилиям Лефковитца, Кобилки и других ученых в течение последних 40 лет мы узнали о существовании уникального семейства рецепторов, сопряженных с G-белками, которые контролируют все жизненно важные процессы в организме человека. Эти работы положили начало более детальным исследованиям, которые в будущем позволят узнать нюансы, отличающие эти рецепторы друг от друга и позволяющие им селективно реагировать только на определенные лиганды, лучше понять фармацевтические детали передачи сигнала различными типами лигандов и т.д. Все это, возможно, приведет к появлению медицины нового поколения, когда лекарства будут более эффективными, перестанут вызывать побочные явления и будут подбираться согласно генетической информации о GPCR конкретного пациента.

«В поисках памяти». «Мозг и душа»

Биолог и переводчик Петр Петров — о двух книгах, которые преображают наше представление о самих себе

«В поисках памяти» Эрика Канделя — это объемный и бесконечно интересный текст, в котором переплелись исследования нобелевского лауреата и его судьба. Ранее изданная в этой же серии «Мозг и душа» английского нейропсихолога Криса Фрита не отличалась подобной литературной составляющей, а напрямик проникала в сознание и так просвечивала его насквозь, что захватывало дух. Редактор ПостНауки Владислав Преображенский поговорил с переводчиком обоих изданий на русский язык, кандидатом биологических наук Петром Николаевичем Петровым.

— Книги, которые вы переводили, посвящены нейронауке, но их авторы начинали не с нее. Кандель сначала искал себя в гуманитарной сфере, для Фрита отправной точкой была психология. Как произошел их переход от тех дисциплин, которыми они занимались изначально, к более естественно-научным?

— В случае с Фритом, наверное, на этот вопрос ответить сложнее, потому что его книга не автобиографическая, а чисто научно-популярная. Можно заподозрить, что он тяготился некоторым пренебрежением к психологам, которое наблюдается в научной среде. Такое впечатление, что он комплексовал и хотел именно поэтому заняться той областью психологии, которая связана с экспериментами и с проверяемыми, более надежными знаниями. Психология многими людьми рассматривалась как второсортная наука, что-то сродни, может быть, астрологии, хиромантии… В общем, ненастоящая наука.

— Насколько, на ваш взгляд, это справедливо?

— Я думаю, что это справедливо относительно многих направлений психологии, которые были когда-то. Например, относительно френологии* — учения Галля, про которое довольно подробно пишет Кандель. Но это, конечно же, несправедливо по отношению к той области психологии, которой сейчас занимается сам Фрит. И я думаю, что чем дальше, тем больше это несправедливо по отношению к психологии в целом. Потому что психология чем дальше, тем больше становится на естественно-научную основу. И будучи по своей природе наукой, хотя и гуманитарной, но имеющей дело с процессами, изучаемыми экспериментально, она, по-моему, и должна развиваться в этом направлении.

— А что насчет Канделя?

— Такое впечатление, что в случае с Канделем процесс был более постепенным. Поначалу он заинтересовался историей, которая была для него личной, — историей Второй мировой войны и ее восприятия европейским обществом, после чего, оказавшись в Соединенных Штатах — уже в эмиграции — в кругу людей, близких к психоанализу, он заинтересовался психоанализом. Его увлекла идея найти биологические основы психоаналитических функций в мозге (о которых говорил уже сам Фрейд, особенно в первые, ранние годы своей деятельности). И Кандель обратился к хорошему человеку, Гарри Грундфесту (американский нейробиолог. — Прим. ред.), который помог ему найти свой путь в этом направлении. Хотя, конечно, поначалу его заявки, как он сам признает, были чрезмерными. Он собирался сразу решить фундаментальную проблему — где находятся в мозгу «Я», «Оно» и «Сверх-Я». Но впоследствии поставил себе более конкретные и более решаемые задачи и, как видим из его книги, довольно успешно их решил. По крайней мере, в той степени, в какой их можно было решить на том этапе.

— Можно ли теперь считать естественно-научной ту дисциплину, которой занимаются Кандель и Фрит?

— Я думаю, что да. И я полагаю, что в так называемых гуманитарных науках есть довольно выраженная тенденция к «сциентификации», если это можно так назвать. Без проб и ошибок не бывает развития, поэтому я довольно оптимистично смотрю на этот процесс. Я, как и многие естественники, отношусь к гуманитарным наукам, несколько критически именно в плане нарративности — т.е. можно много всего напридумывать, а степень проверяемости этих придумок во многих дисциплинах и направлениях довольно невелика. Но мне кажется, что естественное развитие науки способствует тому, чтобы проверки по мере сил проводились, проверяемые направления углублялись и развивались, а непроверяемые постепенно или преображались в более проверяемые, или отбрасывались.

— Вы упомянули психоанализ. Интересно, что оба автора говорят о Фрейде в самом начале, но совершенно по-разному к нему относятся. Фрит считает, что Фрейд был «выдумщиком», а Кандель, наоборот, из него исходит и сохраняет к нему уважение. Как вы думаете, в чем причина такого отличия в отношении авторов?

— Я подозреваю, что причина во многом в среде. Мне кажется, важно, что Фрит с самого начала воспитывался в среде английских психологов, довольно критически относящихся к психоанализу. Потом, он младше. И в любом случае, вероятно, не испытал непосредственного влияния круга английских знакомых самого Фрейда. А Кандель в юности был в среде людей, даже лично знавших Фрейда, и для той среды, в которой он находился, Фрейд являлся несомненным авторитетом. И Кандель отнюдь не был склонен этот авторитет отбросить. Мое собственное знакомство с книгой Канделя убедило меня в том, что Фрейд не так плох, как принято думать среди естественников. Еще причина может быть связана с тем, что Кандель лучше знал труды Фрейда и лучше представлял себе, что несмотря на те увлечения непроверяемыми и часто, видимо, ошибочными концепциями, которые, несомненно, были у Фрейда, его корни росли не из хиромантии или френологии, а из науки, из нейробиологии. Только он, может быть, слишком смело попытался решить проблемы, с которыми он сталкивался, на том этапе развития науки, на котором он работал. Но меня поразила цитата из Фрейда, приведенная Канделем. Фрейд черным по белому писал, что биология — это «царство неограниченных возможностей» и, может быть, когда-нибудь ответы, которые она даст на наши вопросы, как ветром сдуют все то «искусственное здание гипотез», которое мы построили. Мне кажется, что это очень ярко свидетельствует, что Фрейд был не так плох, как его малюют. И в частности, как его малюет Фрит.

— У Канделя в книге две линии: одна личная, биографическая, другая — история его научных изысканий. Как вы думаете, какая из этих линий важнее и почему Кандель вплетает в текст так много личной биографии?

— Я думаю, он решил написать книгу в оригинальном жанре (в этом переплетении двух линий как раз и состоит смысл). Учитывая, что он был одной из ключевых фигур исследования памяти и возникновения того, что он называет «новой наукой о человеческой психике», можно было довольно последовательно изложить историю возникновения этой науки и ее основные результаты параллельно с историей собственной жизни. И вот выбрав этот необычный жанр, он постарался органично переплести историю развития науки и историю собственной жизни. Кроме того, он подчеркивает, что его интерес к памяти связан с живыми воспоминаниями его детства. Детство его было богато очень яркими, хотя и печальными событиями, связанными с аннексией Австрии Германией, с преследованием евреев в Вене и вынужденной эмиграцией его семьи. Он подчеркивает, что его интерес к памяти был во многом связан с тем, что его воспоминания были важным элементом его жизни, важной составляющей его самовосприятия…

— Вы с энтузиазмом относитесь к переводу изданий о нейронауке — почему?

— Это очень бурно развивающаяся область современной науки, одна из тех областей, про которые мы не сможем прочитать много в школьных учебниках и в старых научно-популярных книгах, даже очень хороших. Хотя бы потому, что некоторые методы возникли буквально в последние пару десятилетий. Если говорить о книге Криса Фрита, один из важнейших методов — это функциональная магнитно-резонансная томография (ФМРТ), позволяющая следить за работой нашего мозга в процессе мышления. В случае с Канделем — это различные, прежде всего тонкие молекулярные методы, развитие которых началось с открытия структуры ДНК Уотсоном и Криком в 1953 году, но достигло того уровня, на котором можно непосредственно отслеживать связь между генами и теми процессами, которыми они руководят, применительно к любому процессу, тоже сравнительно недавно, только в последние пару десятилетий. Это одна причина — что это бурно развивающиеся области, по поводу которых неспециалистам известно не так уж много, можно сказать, почти ничего.

А вторая причина как раз связана с тем, почему  многие читатели наверняка не будут готовы принять то, что содержится в этих книгах. Эта причина связана с тем, что данные современной нейропсихологии и молекулярной, если можно так выразиться, науки о человеческой психике, про которую пишет Кандель, существенно преображают наше представление о самих себе. А такие представления меняются медленно, неохотно, но тем не менее, как считают, наверное, все люди, близкие к науке, истина лучше, чем ложь, а знание лучше, чем незнание.

_________
^{* Учение, доказывавшее связь между психическими особенностями животных и человека и наружной формой их черепа.}

postnauka.ru/books/190

Новые сказки современного человека

Фольклорист, автор книг, переведенных на множество языков мира, рассказывает о современных сказках, «эффекте бабочки» и человеке культурном

Сергей Неклюдов — доктор филологических наук, профессор учебно-научного Центра типологии и семиотики фольклора РГГУ, один из крупнейших специалистов по семиотике фольклора

о бабке с дедкой

Не существует какого-либо широкого, массового понимания места гуманитарных наук в интеллектуальной жизни общества. В абсолютной степени такого понимания лишены чиновники, управляющие наукой.

Есть довольно грубое, но в целом верное разделение наук на фундаментальные и прикладные. Гуманитарные дисциплины, несомненно, относятся к разряду фундаментальных наук. Это не значит, что они выше по статусу, просто в данном случае речь идет о «чистом», самоценном знании, обычно не предполагающем никакого утилитарного использования. В первую очередь я имею в виду цикл наук о культуре, включая исследования литературы, фольклора, языка, религии и т.д.

Языкознание может, конечно, иметь некоторую практическую реализацию (в основном в области обучения языку и перевода с языка на язык), однако в общем объеме всех языковедческих дисциплин это лишь малая часть, лингвистическая наука к ней не сводится. Литературоведение с какой-либо практикой тем более не связано — оно не создает и не может создавать рецептов, как писать писателю или как читать читателю; все эти науки не имеют и не должны иметь регулятивного характера. А какое практическое применение у изучения фольклора? Или древней литературы?

Но есть и более широкая постановка вопроса. На самом деле мы не знаем значения всех звеньев цепочки, в конечном счете приводящей и к «практически значимому» результату. В то же время по понятиям людей, финансирующих науку, деньги надо давать на то, что практически результативно. Если у нас есть проект «вытягивание репки», то в нем имеется несколько участников: дед, бабка, внучка, Жучка, кошка и, наконец, мышка, с чьим включением в проект связывается и его успешная финализация. Следовательно, финансировать надо мышку. Конечно, проект не состоялся бы, если бы не дед, бабка и прочие, но это как-то во внимание не принимается. Так вот, положение деда и бабки, внучки и Жучки — это и есть положение разных областей фундаментальной науки.

о человеке культурном

Одно из важных свойств знания — это тенденция к его расширению и углублению там, где оно уже имеется. Неравномерность заполнения «когнитивного поля» позволяет обнаружить его лакуны, его дефициты — в этих точках определяются векторы дальнейшего приращения знания, относящегося к данной научной дисциплине. Видимо, процесс этот естественен и неостановим. Человек обладает таким качеством, как неофилия, то есть любопытством, причем в отличие от братьев наших меньших, у которых неофилия характерна только для детского возраста, пока продолжается обучение, человек как вид сохраняет ее всю жизнь.

Культура для человека — залог его выживания как вида. Дети, воспитанные волчицей, собакой и так далее, «реальные Маугли», недополучившие культуру, не живут дольше подросткового возраста, хотя физически с ними может быть все в порядке. Этот пример показывает значение в человеческой жизни своевременного обретения культуры, как, впрочем, и значение для нее своевременной актуализации аппарата познания. Очевидно, это относится ко всему человеческому обществу.

об «эффекте бабочки»

Скорей всего, неправильно считать, что гуманитарное знание представляет собой лишь удовлетворение научного любопытства, некое лишенное практического смысла развлечение, своего рода «игру в бисер», без которой можно легко обойтись. Поле знания имеет сетевую структуру, с далеко не очевидными связями и взаимозависимостями разных областей, даже на первый взгляд далеко отстоящих друг от друга.

У Рэя Брэдбери есть рассказ «И грянул гром». Там герой отправляется в прошлое на охоту, и ему нельзя сходить с «антигравитационной тропы», чтобы что-либо не потревожить в прошлом и тем самым не вызвать неконтролируемые последствия в настоящем. Однако герой рассказа нарушает запрет и наступает на бабочку. Казалось бы, ну что там, бабочка… Но он возвращается в мир, который оказывается совсем другим. И ужасным. Это «эффект бабочки»: мы не можем знать, что случится, если вычеркнем какую-то область, решив, что она нам не нужна.

Я не исключаю, что в том обществе, в котором пригнетено гуманитарное знание как «ненужное», деградирует и знание техническое. Мы знаем, чего стоило нашей культуре, науке и народному хозяйству сталинское истребление генетики и кибернетики, но мы не можем себе представить, какие далеко идущие последствия мог повлечь за собой разгром исторических, филологических, искусствоведческих и других гуманитарных дисциплин, какое влияние на общий интеллектуальный климат это имело, какие эвристические возможности в совсем других областях знания остались невостребованными или безвозвратно утраченными.

о современных сказках

У человека есть потребность в соприкосновении с неким вымышленным миром, своего рода параллельной реальностью, которая восходит к хронотопу десакрализованного мифа и становится чистой фантазией — как в устной, так и в книжной традиции. На протяжении XX века, да, пожалуй, и всего периода упоённости техническим прогрессом, эту позицию занимала научная фантастика. Затем она стала вытесняться другим жанром, который сейчас называется фэнтези. В какой-то степени фэнтези — это гибрид научной фантастики и литературной сказки. Ну а сама научная фантастика выросла из романтической повести и из ее предшественника — готического романа.

Какое впечатление производят на нас произведения научной фантастики, написанные даже тридцать лет назад? В основном крайней наивности. В последние десятилетия научно-технический прогресс двигался такими гигантскими шагами, что еще совсем недавно невозможно было предсказать. Раньше все развивалось гораздо медленнее. Вот самолет или даже космический корабль — удивительно, конечно, но вообще об этом фантасты нас предупреждали. Дальше возникают цифровые технологии, лазерная техника, которая совершенно перевернула нашу жизнь. Никакой писатель не предсказал ни компьютера, ни тем более интернета, здесь литературная фантазия безнадежно отстала от реальности. Однако потребность осталась, а мир сказки с его отработанными веками сюжетными поворотами и типажами ведь не нуждается в сверке с реальностью, потому-то сегодня подобные жанры и проходят очередную фазу своей актуализации.

Понятно, что традиционная сказка, в которую сейчас верят только дети (в лучшем случае), теперь переодевается в другие одежды, использует современные реалии — для осовременивания архетипических переживаний. Когда мы читаем старую народную сказку, то там мы находим мир ее прежних слушателей, его реалии: печь, изба, колодец, околица, поле, лес, река и т.д. И какие-то фантастические образы дворцов — как их представлял себе русский крестьянин. Нам такая сказка неинтересна, мы можем полюбоваться ею как экзотическим продуктом, как искусством примитива, но актуальным переживанием она для нас уже не может быть. Большинство городских жителей, например, не понимает — эмоционально не понимает, — что значит пойти на речку за водой или заблудиться в лесу. Поэтому сказка нуждается в наполнении новыми реалиями, конструирующими картину мира современного человека — хотя бы и совершенно фантастическую картину (скажем, облик далеких планет). Это позволяет актуализовать читательские переживания при соприкосновении с трансформированным жанром. Или зрительские — в случае с кино- или телефильмом.

о ракурсе исследования

Мы твердо стоим на заповеди Елеазара Моисеевича Мелетинского*: чем шире компаративный фон, тем лучше. Фольклорный материал — массовый, очень большой по количеству имеющихся записей, он может быть систематизирован и классифицирован относительно строгими методами. Он не индивидуален, это не Пушкин, не Толстой, не Киплинг и не Бальзак. Это такие тексты, которые в принципе не производятся заново, а воспроизводятся, будучи ранее от кого-то услышаны. Нас интересуют процессы создания данного культурного продукта, механизмы его жизнедеятельности, способы его передачи во времени и в пространстве.

Кроме того, фольклор — хороший материал для понимания коллективного, «массового» человека с его наивной картиной мира и в его социальном функционировании. И здесь фольклористика по своим «экспертным возможностям» далеко выходит за пределы собственно фольклора.

_________
^{* Российский ученый-филолог, историк культуры, доктор филологических наук, профессор. Основатель исследовательской школы теоретической фольклористики.}

^{Источник}